Запреты на рубку деревьев у славянских народов

Рост дерева и быстрое развитие его весною, увядание осенью и зимой — эти признаки давали примитивному человеку основание считать дерево живым существом, ощущающим боль при рубке — ранении. В известную нам эпоху анимистического мировоззрения, многие отдельные элементы которого восходят, конечно, к более ранним периодам, человек боится «обижать» деревья, так как дерево живое и чувствует боль. Поверье поляков гласит: если рубнуть дерево пих­ту, то она пустит слезы. У русских трава Lythrum salicaria получила имя «плакун», так как она вечно плачет; можно сравнить стонущую траву «тынду» алтайцев: она стонет, когда оторвут ее корень. Герои русской сказки «Курочка и петушок», когда им требуется взять немного лыка (коры) у растущей липы, прежде посылают к корове за маслом — чтоб помазать липе «больное место».

Для анимистического мировоззрения тех же русских встарь характерна вера в то, что деревья и прочие растения способны переходить с места на место, говорить между собою и с человеком, превращаться в человека и обратно. При разложении этих анимистических поверий они были приурочены к одному лишь дню в году, большею частью к празднику Купалы, когда общество отмечало особым ритуалом момент наивысшего расцвета, кульминационного пункта развития летней природы и ее великих сил и возможностей. В конце XIX века многие этнографы отметили у восточнославянских крестьян уверенность в том, что в Купальскую ночь деревья переходят с одного места на другое и разговаривают меж собою. Вот конкретные пережитки запретов-табу на деревья: у русских «иногда считалось грехом срубить всякое старое дерево; срубивший, по прежнему народному поверью, или сходит с ума, или ломает себе руки либо ноги, а нередко и умирает». У белорусов также сохранялась память об общем старинном запрете рубить большие строевые деревья: во вновь построенном доме будто бы обязательно и скоро должен быть мертвец, и эту смерть человека белорусы считали прежде возмездием, компенсацией деревьям за прекращение их жизни.

Смерть человека, «голова» как жертва за вновь построенное здание — общий мотив в поверьях всех народов Европы, который очень различно истолковывался и дал основание разным фольклорным сюжетам. Не исключена возможность, что древнейшая идеологическая предпосылка для этого поверья именно здесь. У украинцев и поляков сохранялось табу рубить плодовые деревья: срубленное дерево плачет, и плач этот падает на того, кто его срубил; срубивший должен скоро умереть или во всяком случае заболеть. Русские в районе Тотьмы считали несчастным для стройки то место, где прежде росли березы — очевидно, потому, что рубка или корчевка растущих берез считалась запретною, «грехом». В районе Сольвычегодска русские не пользовались березовыми дровами, предпочитая им сосновые и еловые — хотя эти последние считались естественно худшими по сравнению с березовыми, и достать последние было столь же легко, как и первые; бересту же (березовую кору) здесь совсем не жгли в печи: будто бы от этого заводятся клопы. Здесь особенно характерно выделение русскими березы, которая была тотемом у предков многих русских. На Алтае считали грехом пить березовый сок: «все равно что блуд творить»; верили, что если сок березы прольется из дерева на снег, то он окрасит снег в кровавый цвет.

Разложение старых взглядов на деревья, обломки и пережит­ки этих старых взглядов мы усматриваем также и в выделении отдельных древесных групп и индивидуумов, которые наделя­лись в людских поверьях особыми силами — прежде общими для всех крупных деревьев. Табу рубки, вместе с представлениями об анимистической силе Деревьев, — полностью сохранялись у русских для так называемых «буйных деревьев»: если срубить такое дерево на постройку, то оно может безо всякой особой причины рушить дом и задавить при этом обломками дома хозяина. Даже одна щепка от такого «буйного» дерева, положенная под мельницу или под плотину, разрушает эти сооружения. Также и молния чаще всего ударяет в эти же «буйные деревья», которые, по русским поверьям на Ев­ропейском севере, попадались обычно в сосновых и еловых лесах. У белорусов сохранялась смутная память о «стояросовом дереве» — тоже губительном и опасном, которое вырастало будто бы на лесных перекрестках и которое считали способным к разным превращениям, между прочим, и в человека. У русских «дубина стоеросовая» давно уже преврати­лась в шуточно-бранное выражение.

Кроме общего табу рубить деревья, имеются частные запреты, для которых после нередко искали и находили магические объ­яснения. Например, табу сдирать кору с деревьев при городьбе из­городи вокруг скотского выгона — чтоб медведь не содрал шкуру с коров; табу сгибать и крутить деревца и ветки — во время беременности женщин и животных самок, а рав­но на русальной и троицкой неделе и на святках; табу пересаживать дуб с места на место; запрет ставить при стройке дома бревна и колья вверх комлем (корнем) и т.д.

Вполне аналогичные поверья и запреты-табу известны также и очень многим другим народам — финнам, чувашам, яфетическим народам Кавказа, сербам и т.д., так как культ деревьев был в ис­тории общества явлением стадиальным, а не племенным или на­циональным. Так, сербы признавали существование буков, дубов и других больших деревьев, имеющих такую силу, что если кто срубит такое дерево, тот сразу же или после продолжительной болезни, но непременно умрет.

Читай