Ряженье и оборотничество в славянской традиции

К названиям тут вообще стоит присмотреться: взятые вместе, они образуют что-то вроде «толкового словаря» ряженья. В них - ключ, который за чертой просто видимого открывает мифологические горизонты, обнажает суть обычая рядиться. Часть наименований (в том числе «окрутник», «нарядихи», «окрута») хорошо выявляет идею оборотничества, глубоко заложенную в нем. Когда-то об этом писал А. Н. Афанасьев: «Язык и предание ярко засвидетельствовали тождество понятий превращения и переодевания». Это сопоставление он распространил, правда, и на слова с корнем -влак- (в одном ряду оказались окрутить - облачить - облако), а затем попытался увидеть как в окрутничестве, так и в оборотничестве отражение «облачного мира».

Действительно, идея превращения сближает ряженье и оборотничество. В первом из них превращение ограничено рамками игры и, кроме того, фиктивно: ведь ряженый - это не другое лицо, а только представляющий его, и в поведении его сохраняется эта двуплановость. Совсем другое дело - оборотничество, которое отражает веру в возможность безусловного превращения в иное существо - будь то на время или навсегда. Для многих оборотней традиция оставляет большое поле таких трансформаций: «Ведьма и жабой, и ужом, и ким хочешь скинется»; «Оборотни принимают вид животных, как-то: свиней, собак, волков, лошадей и пр.».

Множественность возможных обличий персонажа и говорит о том, что собственного лица у него нет. Оборотень многолик, и эта многоликость не знает ни начала, ни конца. Все мелькающие и чередующиеся «лица» его равнозначны, и это демонстрируется быличкой, которая нередко как раз и устанавливает соответствия между ними. Лапа кошки, лягушки, в которых превращается ведьма, на самом деле - обманчивый образ руки (ноги), а повреждение этой мнимой лапы как раз и есть способ изобличить нечистую природу персонажа. Народное суеверие вполне допускает способность к доподлинному превращению: это примета «нечистой и неведомой силы». Такое перевоплощение и есть оборотничество, или превращение «туда и обратно». Оно обеспечено и сверхъестественной природой персонажа, и привилегией магического знания, которое его отличает.

Чаще всего оборотни являются в виде животных. Былички и суеверные рассказы изображают их как свиней, волков, собак, кобыл, медведей, сорок, гусей, куриц, журавлей, лягушек и пр., иногда - как неодушевленные предметы или как людей с зооморфными приметами, например хвостом или копытами.
Сравнение ряженья с оборотничеством дает очень много совпадений: все перечисленные животные могут быть встречены и в ряженье. И все же то превращение, которое в оборотничестве мыслится как абсолютное и полное, в ряженье - только игровой прием. Возможность смены облика в первом случае обоснована магически (она - и в особой природе оборотня, и в магии слов, действий, предметов), а в ряженье - наоборот - магические способности возникают с переменой облика. Конечно, огромна разница между ряженым в медведя или гуся, который лишь символически представляет превращение в каждое из этих животных, и ведьмой, которая, по поверью, на Святках оборачивается «свиньею да за девками пыляет» - или, к примеру, колдуном, которому приписывают способность перекидываться разными животными. Одни из них «перекидываются», в то время как другие только «прикидываются», и вместе с тем явления эти - одного корня.

Понятно, что не случайно ядром мифологического комплекса, порожденного самим обычаем рядиться (и прежде всего - маской), стала мысль о переряживании как «бесовщине». «Крестьяне уверяют, - сообщает А. Дебрский, - что надевший маску уподобляется черту»; «Вместо того, чтобы быть христианами и почитать святые вечера по-христиански, изображают из себя демонов и маскируются во всяких зверей», - пишет Н. Скалозубов. Маска предстает в народном суеверии как довольно опасный предмет и признается местом возможного обитания нечистиков. Эти верования основательно расходятся с концепцией маски как отвораживающего средства, как индивидуального способа отпугнуть демонов. Концепция эта широко бытовала в дореволюционной науке. Но в ее рамках нельзя объяснить, почему маска опасна для того, кто надел ее, почему далеко не все носители традиции оберегались от злой силы с помощью маски. Да и само многообразие масок не находит в ней объяснения, как и сценки, которые разыгрывают замаскированные.

В драматургии ряженья многое связано с особым эффектом - с неузнаваемостью ряженого (в этом он очень похож на фольклорных обитателей «того света»). Неузнаваемость в игре нагнеталась особыми способами: это могла быть необычная дикция или полное молчание ряженого, утрированная походка, хореографический рисунок роли. Как правило, ряженые произносили свои реплики резкими, писклявыми голосами, говорили «по-святошному», «по-окрутницки», клали в рот гребень или пуговицу, чтобы можно было петь не своим голосом. На руки надевали перчатки, а в качестве костюма служила ряженым одежда, которую не увидишь в повседневности.

Все это очень легко приписать игре, но в том-то и особенность ряженья, что это - не просто игровой прием: здесь то и дело просвечивают внеигровые мотивировки таких деталей поведения. Неузнаваемость - такая черта ряженых, которая вызывает у неряженых страх. Конечно, то, что изначально мотивировалось мифологически - принадлежностью ряженых потустороннему и нечистому миру, - еще и дополнительно обыгрывалось участниками представлений. Игра наращивала зрительское любопытство, нетерпеливое желание узнать, кто же скрывается под маской. Иногда между сторонами участников разворачивались настоящие баталии - продолжительные прения с шутками и смехом: «...старики восхищаются... подходят к каждому из замаскированных, глядят им в глаза, чтобы узнать, кто они; узнав, просят знакомых петь»; «- А я знаю, кто ты! - говорил наряженке один из мальчиков. - А ежели скажешь, уши оторву! - послышался ему ответ»; «Неряженая молодежь старается хотя бы по одежде, по голосу, по походке узнать, кто такие ряженые, однако это удается с трудом... Но вот ряженым надоело скрываться, открываются».

Л. Ивлева. РЯЖЕНЫЙ АНТИМИР.