Проклятия как форма конвенционального поведения
Проклятия представляют собой систему словесных формул, являющихся яркими образцами организации текста в соответствии с прагматикой высказывания. В функциональном плане они относятся к паремическим перформативам, предназначенным «исключительно для иллокутивного воздействия». Рассмотрение проклятий с точки зрения их прагматики и является главной задачей данного исследования.
Основным материалом послужили тексты, собранные в результате фольклорных экспедиций в Вологодскую область (в Белозерском, Вашкинском и Кадуйском районах) филологического факультета СПбГУ за период с 1988 по 2003 годы и хранящиеся в Архиве Кабинета теории литературы и фольклора (далее обозначаемом как ФА СПбГУ). Всего в исследовании рассматривается 75 текстов из данного источника, в том числе 26 текстов, записанных при непосредственном участии автора статьи.
Общая функциональная направленность проклятий определяется исследователями в едином ключе: «проклятие есть выраженное словами пожелание какой-либо беды, являющееся отражением известного душевного состояния человека»; «в проклятия вкладывается пожелание угрозы здоровью, благополучию, счастью, иногда самой жизни…».
Сюжеты и мотивы, связанные с проклятиями, широко распространены в мировом фольклоре и литературе. Например, в Италии известна сказка о рыбаке, погибающем в море из-за того, что перед уходом мать сказала ему: «чтоб ты утонул». У шведов существует поверье, что детей, проклятых родителями, «берет черт», а в немецких сказках они превращаются в воронов.
Этимологически слово «проклятие» во многих языках родственно слову «клятва». Интересно, что в древнегреческом языке одно слово обозначало и «проклятие» и «молитву». А в латыни «проклятие» передавалось иногда через слово «ужасный» от «бояться».
Во многих современных славянских языках для обозначения клятвы и проклятия существует общая лексема: болгарское «клетва», польское «kl.twa», сербохорватское «klкtva» и др.
Если придерживаться классификации речевых актов, данной Дж. Л. Остином, то формулы проклятий, следует отнести к бехабитивам, включающих в себя «понятие реакции на поведение других людей, их судьбу и установки и выражение установок по отношению к чьему-то поведению в прошлом или будущем». Но, как отмечает Анна Вежбицка, проклятия и благословения рассматриваются Остином просто как вид пожеланий, а магическое или региозное мировоззрение, отразившееся в этих понятиях, игнорируется. “Существенная разница между благословением и проклятием, с одной стороны, и пожеланием - с другой, по-видимому состоит в том, что в первом случае предполагается могущество произносимых слов, а во втором - их бессилие”.
Ещё Е.Г. Кагаров обращал внимание на различие двух видов проклятий: “умышленного (нем. Berufen) и нечаянного (нем. Verrufen), нечто вроде сглаза (неуместная похвала, несвоевременное произнесение имени и др.)”. В анализируемом нами корпусе текстов абсолютное большинство занимают проклятия второго типа. Особенность их заключается в том, что последствия их произнесения – перлокутивный эффект - входит в противоречие с иллокутивной силой высказывания (его коммуникативной направленности). В намерения адресанта (проклинающего) на самом деле не входит подобное изменение реальности, какое происходит в результате совершения им речевого акта. Единственная функция этого высказывания – выражение негативных эмоций: раздражения, досады и т.п.:
«Вот у нас такой случай был в деревне. Здесь такой большой дом был, большой-большой, и вот у них было трое детей. Трое детей было, и была такая Люсенька, девчоночка, как она непослушная. И че-то тетка Нюша ей сказала, она: "Я делать не буду". И пошла, пошла к деревьям, и она: "Неси тебя леший, без воротин тебя". Дак пошла домой. Дак больше недели искали».
Поэтому если рассматривать «нечаянные» проклятия с точки зрения коммуникативной грамматики, следует отнести их не к «волюнтивному» регистру речи, выражающему интенцию «побудить адресата к действию, внести изменения в фрагмент действительности», а к «реактивному», цель которого – «выразить оценочную реакцию на ситуацию». Пожелание «Иди к лешему», высказанное матерью отвлекающему ее от дел ребенку, не подразумевает прямого призыва к действию, а является синонимичным императиву «Отстань!», «Не мешай!» и т.п. Но в силу ряда факторов, о которых мы скажем чуть позже, воплощается в реальность.
Самое яркое отличие проклятий от обычных речевых актов состоит в заложенной в них модели адресата. В стандартной коммуникативной ситуации адресатом речи является собеседник. В проклятиях же, как это показала С.М. Толстая, реальный собеседник “не является субъектом тех перемен в состоянии дел, которых ожидает отправитель”, он оказывается всего лишь объектом, во вред которому произносится текст. Подлинным же адресатом становится, как уже было показано, “некая высшая сила - как бы она ни мыслилась - как Бог, святые, духи, умершие предки или нечистая сила”.
Этот истинный адресат все время незримо присутствует где-то рядом, являясь до момента произнесения проклятия лишь пассивным наблюдателем коммуникации. Примером такой ситуации служит следующий текст:
«Вот в Поселке около году баба теленка выпустила, <нрзб.> во хлеве, а стенка вынималась (…) Отметали, уехали в поле, а теленка-то во хлеве оставила, а он там ведь молодой и выскочил на двор, дак он и убежал. Она пришла домой: "Ой, надо идти теленка-то попоить. А куды его леший-то унесло?". (…) она <колдунья> и сказала, что она его, сказала, что "леший унесло", - лесовой, говорит, в поле был, лесовой его и подхватил, дедка лесовой».
Как отмечает С.Б. Адоньева, “случай двойной адресации, когда в тексте названы оба лица: сакральный авторитет, в ведении которого находится ситуация, и объект (пациенс) ритуального действия” является специфическим. Здесь мы как раз и имеем дело с подобным нестандартным случаем (например, в выражении “возьми тебя леший”: грамматически - второе лицо у глагола “возьми” (“леший”) в повелительном наклонении и у местоимения (“тебя”).
Как в случае с любым перформативом, успешность, эффективность проклятия зависит от нескольких условий. Во-первых, крайне важен статус адресанта, то, в каких отношениях он находится с адресатом высказывания. Как показывает анализ текстов, ситуация общения обязательно должна быть асимметричной, то есть партнеры по коммуникации изначально не равны по своему статусу, по своим социальным ролям. Информанты не раз подчеркивали в интервью, что сбываются только проклятия, произнесённые родителями: “вот родным своим так нельзя говорить. Плохими словами отправишь, и может потеряться”; “...родительские проклятья влияют, а если так со стороны скажут, чужое не пристанет. <...> Ой да как ведь ругают, другие да чтобы тебя и туды и сюды, не пристанет, а вот родителям нельзя, родительские клятвы - избави Господи”.
Особую же опасность представляют собой проклятия, произнесённые сгоряча матерями. Объясняют это информанты тем, что “мать, если она клятву даёт, что “сохрани, Бог, ребёнка”, так он боле спасает, а если проклинает, значит несчастье будет”.
Интересно отметить, что с одной стороны, проклятие матерью ребенка является нарушением этикета, что многократно подчеркивается информантами в интервью в виде запретов:
«Никогда эдаким словом ругаться нельзя. Лучше перекрести или помолчи».
«Вот это, не знаю, это не положено никогда дитям такое слово даже».
«Ребенка нельзя ругать, если он прольет пиво или масло. Его леший унесет».
Но, с другой стороны, подобная эмоциональная реакция матери на непослушание сына или дочери не выходит за рамки ее ролевого (речевого) поведения. Подтверждением этому является наличие такого большого количества текстов, где инициальным моментом сюжета служит именно «проклятие» в одной из его возможных форм, дающее импульс дальнейшему повествованию. Сын не может проклясть мать – такое поведение (даже при вероятности этой ситуации в реальности) находится за пределами нормативного образца, поэтому не порождает сюжета. В этом отношении любопытен следующий текст:
«Где-то тут у Бабаево напился молодой парень, домой идти не мог, на берег лег. А матка пришла его будить, что пойдем. Узнала, что на берегу: "Пойдем домой". Никак не пошел, а ему девятнадцатый год уж был, даже стал на три буквы матку посылать: "Иди на хуй! Высплюсь, встану и приду". Она говорит: "Лежи, водяной бы тебя подхватил!". Пришла, а его нету. Неделя прошла, дак нашли косточки. Вот так вот. Худые слова никогда не надо».
Здесь мы можем наблюдать, что пожелание сына, выраженное матом, не имеет иных последствий, кроме ответной реплики матери, играющей ключевую роль в развитии сюжета.
Распространены тексты, в которых проклятие произносит хозяйка (реже - хозяин), обращаясь к скотине. Но этот случай также отвечает условию неравных статусных отношений.
Могут воплотиться в реальность и проклятия, исходящие от людей, наделённых специфическим магическим знанием:
“...вот когда пойдешь в лес - с этой <«колдуньей»> мы ругались прошлый год все - скажет: «Пусть, неси вас леший». Как скажут это, когда в лес идешь, так точно уж где-то сойдешь. Нет, она вслух-то не скажет, а про нас подумает. Вот мы пошли прошлый год, она все вредничала, дак я ругалася все с ей, дак увидела в окошко, скажет: "Неси вас леший" Так и утащило нас, Господи, благослови. Да долго, долго водило нас”.
Причем в подобных случаях мы наблюдаем уже не “неосторожное слово”, сказанное сгоряча, а преднамеренный акт, имеющий целью нанесение ущерба какому-то конкретному лицу. Иллокутивная сила и перлокутивный эффект здесь находятся в непосредственном взаимодействии. Объясняется такое речевое поведение особыми, негативными свойствами характера адресантов: “Вот сосед рядом жил, а вредный мужик был”; “она все вредничала, дак я ругалася все с ей”.
Как неоднократно отмечалось исследователями, второе условие, необходимое для осуществления проклятия, - темпоральное - не столь обязательное, как первое. Из этнографической литературы известно, что особую действенность приобретают злопожелания, произнесенные в “неурочный”, “недобрый” час. Так, считается опасным призывать черта в полдень: “ребенок тут же исчезает и, невидимый, ходит за матерью”.
Упоминание о пространственном ограничении на произнесение проклятия нам встретилось только в одном тексте: «Это в избе дак говори. Он не слышит. А что на улице – никак не надо: может увести. Дедушка лесовой».
Все подобные представления связаны с тем, что “с точки зрения традиционно ориентированного человека мир насыщен потенциальными границами, каждая из которых в любую минуту может стать основной границей между своим и чужим”. Поэтому граница между мирами очень подвижна, её удаленность или приближенность к человеку зависит от места и времени.
Любопытно, что в Святки запрет на употребление имен мифологических персонажей снимается. Более того, порой для достижения максимального эффекта в гадании, могли произноситься и формулы проклятий, причем в свой собственный адрес. Так, в Костромском крае, отправляясь гадать, девушка сначала говорила: “Будь проклята Марья!” (называла свое имя), а затем скакала по двору на помеле, прислушиваясь, - с какой стороны услышит собачий лай. В коллективных же гаданиях случалось, что один пытался узнать свою судьбу, а другой очерчивал его кругом и посылал в адрес гадающего проклятия: помощник ходил вне круга, держа в руках ухват и говорил: “Лешие, лесные, болотные, полевые, все черти, бесенята, идите все сюда, скажите, в чем его судьба? Будь ты втрою проклят!” (называет имя стоящего в кругу).
Вероятно, подобные примеры можно отнести и к “магическому антиповедению”, по определению Б.А. Успенского, которое “соотносилось с календарным циклом и, соответственно, в определённые временные периоды (например, на святки, на масленицу, в купальские дни)... признавалось уместным и даже оправданным (или практически неизбежным)”.
Среди проклятий выделяются также и так называемые «отсылки» или «посылы» (у В.М. Мокиеко), «посылки» (у Ю.И. Левина) - «формулы, обозначающие места отсылки адресата - “чужое” пространство, особенно подверженное воздействию нечистой силы (баня, болото, лес, перекресток и др.), неопределенные локусы (никуда, збкуда, куды люди не ходять), локусы мифологических персонажей (к черту, к лешему), телесный низ». Их семантическим ядром является отстранение адресата от адресанта, а структура такова:
Глагол «движения от» в Местоимение Обстоятельство места
(семантическом) императиве
иди, пошел, шел бы…ты к лешему и т.д.
Таким образом, если прибегать к классификации иллокутивных актов Дж. Р. Серля, «отсылки» являются одновременно и директивами, чья «иллокутивная направленность состоит в том, что они представляют собой попытки (…) со стороны говорящего добиться того, чтобы слушающий нечто совершил» и экспрессивами, цель которых – «в том, чтобы выразить психологическое состояние» адресанта.
В этнолингвистическом словаре «Славянские древности» отмечается наличие особых формул, произносимых в ответ на проклятия, чтобы «отклонить их вредоносное воздействие (белорусское Брашы на асiнавы кол!), обернуть его на самого бранящегося (белорусское На цень сваго брашы!; сербское Тамо тебе, тамо тебе!), наслать на бранящегося несчастья (полесское Нйхай не вымок, а языкб вылом!)».
Такого же рода рекомендацию можно почерпнуть из опубликованной в интернете анонимной статьи «Недоброе слово (как защититься)»:
«Если кто-то при тебе произнесет слово недоброе, надо сразу отчуратья (зачураться): “Чур тебе на язык!” или сказать: “Типун тебе на язык!” – и злобное пожелание не сбудется.
Чтобы недоброе пророчество не сбылось, надо сказать: “Чтоб ты свою голову прокаркал!”, или “Тебе на голову!”, или “На сухой лес (сухостой) будь помянуто!”».
Сходного вида речевая формула произносится в ответ на вопрос «куда едешь (идешь)?», почитающегося «дурным предвещанием»: «спрошенный отвечает: “на кудыкину голову”, т.е. на голову спрашивающего».
По мнению Е.Е. Левкиевской, очень часто мотив возвращения опасности ее отправителю на вербальном уровне реализуется в подобного рода «приговорах и отгонных формулах “немедленного” воздействия», когда необходимо «принять “экстренные” меры по предотвращению возможного зла». Так, например, если курица запоет петухом, что, по поверьям, также означает несчастье, следовало сказать: «Кукареку на свою голову» или просто «На свою голову»..
В этом смысле интересно вспомнить общераспространенное убеждение о том, что проклятие (в особенности, беспричинное, неосновательное) может «пасть на голову» того, кто его произносит. Хорошо это видно из литовской пословицы: «Проклятие через рот выходит, через нос (ухо) возвращается» или из следующего заверения нашей информантки: «Воротиться эти слова, кто проклинает, дак на него». Считается, что «вместе со страшными последствиями для проклинаемого, проклятия ложатся тяжким грехом на душу родителей, прибегнувших в гневе или в раздражении к этому страшному преступлению против своих детей».
Можно соотнести эти представления с верой в «вещественность» слова, его «крылатость», отмечаемые ещё А.А. Потебней. В качестве аргумента исследователь приводил ирландское поверье: «изреченное проклятье должно упасть на кого-либо. Оно носится семь лет в воздухе и каждое мгновенье может спуститься на того, на кого было направлено». Существует и немецкая пословица на эту тему: «Проклятия, как птицы из гнезда, возвращаются домой». Приведем в качестве иллюстрации и фрагмент из полевого интервью:
«<А если мать так ребенку скажет, она уже ничего не может сделать, никак свои слова обратно не взять ей?>
Дак вот, скажет, скажет, а потом-то ведь, а как. Ведь думает, что ничего, не сядет. А так-то вот и получится, я слыхала такой случай, слыхала».
По словам информантов, проклятие «вылетает» сгоряча, «садится» на адресата, «пристает» к нему.
Интересно, что зачастую в описании информантами последствий проклятия (перлокутивного эффекта) буквально воспроизводится сама его вербальная формула, только действие изображается уже как совершившееся:
Вербальная формула. Перлокутивный эффект
«Черт, леший бы тебя подрал!» Черт и подрал
«Леший тебя унеси» Меня и унесло
«Ой, неси тебя леший-то!» Ну, и унес леший
«Иди ты к лешему!» Вот он и ушел
и т.д.
Таким образом, мы наблюдаем, что если в городской речи магическая функция экспрессивных выражений с упоминанием чёрта, лешего и других мифологических персонажей в чистом виде ушла, то в деревне эта коннотация остаётся до сих пор. А наличие «своего рода формул текста проклятий, значительная степень предсказуемости синтаксического строения высказывания и его лексического построения» позволяет исследователям говорить о клишированности их текстовой структуры.
Библиография:
- Адоньева С.Б. «Я» и «ты» в ритуальном тексте: ситуация границы // Пограничное сознание. Альманах «Канун». Вып. 5. - СПб, 1999. С.47-74.
- Байбурин А.К. Ритуал в традиционной культуре. Структурно-семантический анализ восточнославянских обрядов. - СПб.: Наука, 1993.
- Вежбицка А. Речевые акты // Новое в зарубежной лингвистике: Вып. 16. Лингвистическая прагматика. – М., 1985. С.251-275.
- Власова М.Н. Русские суеверия: Энциклопедический словарь. СПб., 1998.
- Восточнославянский фольклор: Словарь научной и народной терминологии. – Минск, 1993.
- 3иновьев В.П. Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири. Новосибирск, 1987.
- Кагаров Е.Г. Греческие таблички с проклятиями. – Харьков, 1918.
- Левин Ю.И. Об обсценных выражениях русского языка // Левин Ю.И. Избранные труды. Поэтика. Семиотика. – М., 1998. С.809-819.
- Левкиевская Е.Е. Славянский оберег. Семантика и структура. – М.: «Индрик», 2002
- Мифы народов мира. Энциклопедия в 2-х т. - М.: Сов. энциклопедия, 1992
- Мокиенко В.М. Русская бранная лексика: цензурное и нецензурное // Русистика. – Берлин, 1994, № Ѕ
- Остин Дж. Л. Слово как действие. - Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVII. Теория речевых актов. М., 1986. С. 22-131.
- П. И. Сила родительскаго проклятия: с заметкою Н. Я. // Этнографическое Обозрение 1889. № 3. С. 41-54.
- Померанцева Э.В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М., 1975.
- Потебня А.А. Из записок по теории словесности. - Харьков, 1905
- Религиозные верования: Свод этнографических понятий и терминов. Вып.5. – М.: Наука, 1993.
- Серль Дж. Р. Классификация иллокутивных актов // Зарубежная лингвистика II. – М.: Издат. группа «Прогресс», 1999. С. 229-251.
- Серль Дж. Р. Что такое речевой акт // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 17. – М., 1986. С. 151-169.
- Славянские древности: Этнолингвистический словарь /Под ред Н.И. Толстого. Т. 1-2. - М., 1995-1999.
- Славянское и балканское языкознание: Структура малых фольклорных текстов. - М., 1993.
- Смирнов В. Народные гадания Костромского края // Четвертый этнографический сборник. – Кострома, 1927. С. 17-77.
- Толстая С.М. Вербальные ритуалы в славянской народной культуре // Логический анализ языка. Язык речевых действий. - М., 1994. С.172-177.
- Толстой Н.И. К реконструкции семантики и функции некоторых славянских изобразительных и словесных символов и мотивов // Фольклор и этнография. – Л., 1990. С.47-61.
- Успенский Б.А. Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии. // Успенский Б.А. Избранные труды. Т.2. Язык и культура. М.: «Языки русской культуры», 1996. С.67-161.
- Формановская Н.И. Речевое общение: коммуникативно-прагматический подход. – М., 2002.
- Черепанова О.А. Мифологические рассказы и легенды Русского Севера. СПб., 1996.
Сидоркова Г.Д. Прагматика паремий: пословицы и поговорки как речевые действия – Краснодар, 1999. С. 51.
Кагаров Е.Г. Греческие таблички с проклятиями. – Харьков, 1918, С. 6.
Краснодембская Н.Г. Проклятия. // Религиозные верования: Свод этнографических понятий и терминов. Вып. 5. – М., 1993. С. 170.
В этом отношении стоит вспомнить представление о равной (хотя и противоположно направленной) сакральной силе двух этих вербальных актов: «матяринская молитва со дна-дона вынимаить! А материнское проклятие во дно-доно опускаить!»
Остин Дж.Л. Слово как действие// Новое в зарубежной лингвистике: Вып. 17. Теория речевых актов. - М., 1986. С.126.
Вежбицка А. Речевые акты // Новое в зарубежной лингвистике: Вып. 16. Лингвистическая прагматика. – М., 1985. С.271.
Золотова Г.А., Онипенко Н.К., Сидорова Н.Ю. Коммуникативная грамматика русского языка. – М., 1998. С. 33.
Толстая С.М. Вербальные ритуалы в славянской народной культуре // Логический анализ языка. Язык речевых действий. М., 1994. С.176.
Адоньева С.Б. “Я” и “ты” в ритуальном тексте: ситуация границы // Пограничное сознание. Альманах “Канун”. Вып. 5. СПб, 1999. С.73.
Успешность такого речевого акта мы рассматриваем, имея в виду, если можно так выразиться, точку зрения его вторичного адресата (мифологического персонажа), поскольку адресанта сообщения в данном случае постигает коммуникативная неудача.
Власова М.Н. Указ. соч. С.429.
Байбурин А.К. Ритуал: свое и чужое // Фольклор и этнография. Л., 1990. С.11.
Смирнов В. Народные гадания Костромского края // Четвертый этнографический сборник. – Кострома, 1927. С.71.
Успенский Б.А. “Заветные сказки” А.Н. Афанасьева // Успенский Б.А. Избранные труды. Т.2. Язык и культура. М., 1996. С. 165.
Славянские древности: Этнолингвистический словарь. М. 1995. Т.1. С.252.
Серль Дж. Р. Классификация иллокутивных актов // Зарубежная лингвистика II. – М., 1999. С. 241-242.
Славянские древности: Этнолингвистический словарь. - М. 1995. Т.1. С.253.
Потебня А.А. Из записок по теории словесности. - Харьков, 1905. С.460.
Левкиевская Е.Е. Указ. соч. С. 131.
Сила родительского проклятия по народным рассказам Харьковской губ., П.И., с заметкой Н.Я. // Этнографическое обозрение. Кн. III., М., 1889. С.42.
Потебня А.А. Указ. соч. С.452.
Янович Е.И. Указ. соч. С. 59.
Автор статьи:
0 comments